Александр Чевычелов

"Операнищих", Театр Сатиры, г. Москва

Александр Викторович, насколько я знаю, это ваша первая работа с Андреем Прикотенко. Вам близок его метод работы с материалом и артистом?

Я хорошо понимаю, что время идёт вперёд, появляются новые формы. И мне, конечно, было интересно попробовать себя в других «предлагаемых обстоятельствах». Когда мы начали работать с Андреем Прикотенко, поначалу было очень трудно, я даже стал сомневаться – а справлюсь ли. Мне ближе традиционный психологический театр. Но Андрей очень талантливый режиссер, которому в процессе работы я поверил на 100%.  На сегодняшний день я ближе режиссёра себе не вижу пока что (смеётся).

Мне его очень не хватает, не хватает того, как он работает, как репетирует – сложно, жёстко. Но когда ты доверяешь ему и веришь, что надо делать именно так, как он просит, даже если у тебя внутри сомнения. Это впоследствии оправдывается.

То есть были какие-то творческие разногласия в процессе работы?

Всегда, когда мы встречаемся с новым режиссёром, с которым не работали раньше, происходят какие-то притирки. И ты можешь казаться режиссёру не тем артистом, на которого он рассчитывал, и тебе может быть не всё близко. Андрей человек непростой, у него есть что-то диктаторское, что поначалу вызывало у меня внутреннее сопротивление.  

До театра Сатиры я служил в БДТ, я не застал добровольной диктатуры, которая была при Товстоногове, но определенные традиции там еще сохранились. Я сторонник жесткой дисциплины, хотя это очень непросто.

На вашего героя, Борю, вы изначально смотрели в одном направлении?

Во-первых, когда Андрей Михайлович прочёл нам пьесу, я себя Борей не увидел, а он не сказал, кто кого будет играть.  Все мои партнеры говорили: «Ты Боря!». А я хотел играть Витю Топора (смеётся).

Когда я спросил режиссера, кого мне пробовать и услышал, что Борю, я ему начал возражать – не моя роль. Какая поразительная режиссёрская проницательность! Я сейчас совершенно не представляю себя в другой роли в этом спектакле, хотя изначально видел себя по-другому. Удивляюсь, как точно он сделал распределение!  

Можете рассказать подробнее о репетиционном процессе? Это были этюды, или..?

Вы знаете, мы пробовали и этюдно, и импровизировали с текстом.

В начале мне Прикотенко предложил импровизировать без текста, потом мы, конечно, закрепили что-то, но изначально было так. С Прикотенко было непросто репетировать, но ни разу не было скучно или неинтересно.

Какие сложности именно в работе над образом встретились в процессе репетиций?

Любая работа над ролью начинается очень сложно, мешает всё. Каждый раз мы должны что-то достать из себя. Когда говорят, мол, эта роль на него ложится, поэтому ему будет легко сыграть, – неправда. С творческим и жизненным опытом набирается огромная копилка самых разных состояний. К сожалению, наша профессия такая жестокая, что даже самые страшные моменты жизни становятся материалом для работы. Умение этим пользоваться – профессиональное качество.  

Сложность ещё заключалась в том, что мы должны были обойтись минимум реквизита. В том способе существования, в той эстетике, которую предложил Прикотенко, сцена должна была оставаться пустой. По замыслу режиссера, весь реквизит, который мы используем, мы сами выносим на сцену. Существование на площадке ведь не бытовое, и надо, чтобы это было убедительно, чтобы зритель нам верил. Прикотенко требовал очень правдивого существования, запрещал «играть». Это было сложно, но интересно. Когда артисту всё даётся легко, и он пользуется теми или иными, будем называть, привычными штампами, это не продуктивно, прежде всего, для него самого. В этой работе «привычного» было недостаточно. Нужно было достать изнутри всё самое больное, какие-то комплексы. Без этой внутренней работы не было бы и персонажа, такой его судьбы. Боря – человек, раздавленный системой.

В одном из интервью в 2011 году вы говорили, что, скорее, не принимаете мат на сцене, нежели наоборот. С тех пор это отношение как-то изменилось?

Изменилось, да. Когда всё ради эпатажа – мат ли это, или раздевание – это одно. А здесь, когда показан такой срез общества, который по-другому разговаривать не может – это другое. И такая тема затронута в спектакле, которую просто невозможно иначе воплотить. Безусловно, это плохо, но это есть. Это наша реальность, у нас так живут, так разговаривают.

Может быть, действительно, – как Максим говорит в финале – «когда-нибудь, через сотни тысяч лет, это существо, человек, вновь сделается красивым» – таким, каким он был изначально задуман Богом, ещё до изгнания из рая. В это хочется верить.

Профессия артиста испокон веков проходила разные вехи развития и преображения. Менялись времена, публика, средства и языки выразительности, способы существования на сцене… Каким, на ваш взгляд, должен быть актёр сегодня? Чем он должен обладать?

Артист – это, прежде всего призвание. Когда я учился, нам говорили: «Если вы хотите зарабатывать много, то вы не ту профессию выбрали». И, мне кажется, современному артисту не хватает именно отношения к профессии как к творчеству, а не как к способу зарабатывания денег. Я думаю, артист должен всегда мечтать о новых ролях, о встречах с талантливыми режиссерами и просто с интересными людьми.

Вы в театре Сатиры с 2010 года. Можете рассказать, чем идейно вам близок этот театр?

Это театр, так же, как и БДТ, в котором я служил до [театра] Сатиры, богат своими традициями. Когда идёшь по коридору и понимаешь, кто здесь ходил, кто выходил на эту сцену, это рождает ответственность. В Сатире присутствует актёрский дух. Кроме того, здесь замечательные партнёры! Здесь не существует интриг, никто не подсыпает ничего тебе в еду (смеется). Естественно, как в любом театре, если мы сегодня репетируем в одном спектакле – мы больше сближаемся, потом возникает другой спектакль, другие репетиции –  сближаемся там. Мы все с удовольствием друг с другом встречаемся в театре и есть эта радость совместного творчество.

И потом нами руководит Александр Анатольевич [Ширвиндт], который сам из нашего цеха выходец. Моё убеждение – художественный руководитель должен любить артистов. Александр Анатольевич всех нас знает, как облупленных, и к нам относится по-отечески.

Опять же, это заслуга уже, конечно, дирекции, но у нас здесь очень достойные условия. Почти каждый вечер у нас аншлаги.

Есть здесь дух театра, короче говоря. Вообще театр – это штука жестокая. Жестокая, но прекрасная.

До поступления на службу в Театр сатиры вы жили в Санкт-Петербурге, играли в спектаклях Ленинградского театра п/р Ларисы Малеванной, БДТ… Москва и Санкт- Петербург – города разных ритмов, разных атмосфер. Московский и питерский зритель: как артист, какие особенности восприятия ими спектаклей вы ощущаете?

Разный абсолютно зритель, разный. Питерский зритель более сдержанный в восприятии, более, я бы так сказал, он более элитарный, чем московский. Если он принимает – он действительно принимает. В Москве громче смеются, чем в Питере, но это не значит, что питерскому зрителю не смешно.

Есть ли материал, над которым вам хотелось бы поработать? Может быть, жанр?

Вы знаете, почему-то все говорят, что я смешной. А я говорю: какой я смешной – я трагический артист (смеётся). И они почему-то тоже начинают смеяться. Конечно, я с юмором к этому отношусь. Знаете, когда играешь комедию, хочется пострадать (смеётся). Когда играешь драму, трагедию, хочется комедию играть. Я вообще очень люблю трагикомедию или мелодраму, когда зритель сначала смеётся, а в финале ему становится грустно. Мне ближе этот жанр.

Я не рассчитывал на такую роль, как Боря, хотя у меня было очень много хороших ролей в БДТ, а теперь в Сатире. Но такой роли у меня не было, и я не думал, что я её, во-первых, смогу сыграть, и во-вторых,  что мне её дадут.

В России есть такая поговорка – лучше поздно, чем никогда, а в Англии говорят – лучше никогда, чем поздно. Так вот у нас, у актеров, «поздно» не бывает. В любом возрасте всё возможно. В этом мы, артисты, счастливые люди. Может, поэтому мы так мало думаем о старости: больше играем в неё, а в душе… У нас же нет возраста вообще. Вы посмотрите на Веру Кузьминичну Васильеву. А на Александра Анатольевича Ширвиндта! Вы дадите им их возраст? Я – нет. Никогда. Дух молодой, и возраста нет, только поопытнее и постарше выглядят.

Александр Викторович, обращаясь к современному театральному процессу, можете сказать, чья режиссура вам сегодня интересна? Почему?

Последнее, что я посмотрел, был спектакль, поставленный Владимиром Панковым, московским режиссёром, в БДТ – «Три сестры». Я в таком потрясении был, мне так это понравилось… Там было, по-моему, два антракта, если не три, он шел часа четыре, но для меня он пролетел, как мгновение. И это было так трогательно, так красиво, так здорово! Я хотел посмотреть в этом спектакле Людмилу Сапожникову, это актриса БДТ, которая ещё играла в «Мещанах» у Товстоногова Полю. В результате я посмотрел спектакль два раза с разными составами.

Мне сегодня нравятся спектакли разных направлений. Посмотрел я, например, Жолдака [«ZHOLDAK DREAMS: похитители чувств»]. Там нет никакой драматургии, но в этом спектакле она и не нужна – я просто улетел в космос от всего, что делали актеры, меня втянули с самого начала. Это был такой перфоманс, такое зрелище мощное. Играла молодёжь. Я чувствовал, что им самим всё это нравится. Их энергия просто с головой накрывала всех зрителей в зале, два действия в совершеннейшей эйфории прошли. Очень здорово. Если мне нравится, я очень эмоционально всё воспринимаю (улыбается).